От редактора: меня пригласили в ЕрмиловЦентр (Харьков) провести мастер-класс «Как писать о современном искусстве» в рамках «Practicum: школа культурних менеджерів». Просто поболтать – не в моих правилах. Поэтому участники получили практическое задание: «отрефлексировать» выставку Нины Мурашкиной «On the top!», которая удачно в тот момент открывалась. С чувством доброй (надеюсь) зависти признаю – ревью и интервью с художницей, которые подготовили ребята, сделаны на достаточно высоком уровне. Вырастает новое поколение критиков, которых нашему арту очень не хватает. Респект, Харьков.
Как Нине Мурашкиной быть «On the top!»: о границах и преодолении
Внимательный взгляд, за которым ничего не прочесть. Медленная речь, в которой слова звучат тихо, но веско. Когда она заканчивает говорить или теряет интерес к происходящему — замирает. Не отдает жизненные силы на лишнее.
Кажется, что Нина большую часть времени остается внутри себя. Даже когда говорит с вами. Хочется поймать ее взгляд, выманить, заслужить, спровоцировать, ох, хочется по-настоящему заинтересовать ее. Когда понимаешь это — начинается самое интересное. Думаю, не один человек испытывал что-то подобное, встречаясь с художницей...
Нина ценит себя — потому ценишь то, что она решает отдать.
Неслучайно Нина Мурашкина — та, которая скажет, что смысл женщины в созидании и вдохновении. И речь здесь не о жертвенной самоотдаче. Речь о «только ты себя хранишь», когда гармоничное существование и сосуществование возможно только при хорошем отношении прежде всего к себе.
Вступая в диалог с художницей — неважно, с нею или ее работами — обнаруживаешь интеллектуального, самоуглубленного собеседника. Нина не навязывает, не декламирует. Проживает глубоко и серьезно — изображает с ироничной улыбкой. Очаровывает, одним словом. А очаровать – значит обезоружить.
Вершина — опасное место. Забрался, а дальше что? Настоящий идеал вне времени, пространства и человеческих способностей, на то и идеал. Значит, речь о другом. Значит, смелое название выставки не прощальный взмах рукой «я — все», нет, это о том, «когда поднимаетесь, дышите полной грудью, не думая о падениях». Быть на вершине — желанное творческое плато, с которого можно наконец увидеть, каков был путь и к чему он привел.
Так настало время «On the top!»
....попадаете в зал, серая колонна перекрывает обзор, выхватываете взглядом красные пятна, решительно проходите вперед. Вот и два этажа «иллюстрированной истории» о становлении и триумфе художницы Нины Мурашкиной.
Звук арфы, как ее назовет Нина «ангельской», ласково, но властно захватывает вас. Ближайший час ходите от одного полотна к другому, молчите перед инсталляциями, аккуратно, но жадно листаете арт-бук «Ninochka».
«I’m too shy» («Я очень стесняюсь») — центральная инсталляция, созданная в паре с Xavier Escala, каталонским художником, скульптором.
Работа провокативна (огромная красная юбка бессовестно задрана так, что и лица не видать), но не прямолинейна (так ли уж бессовестно?). Красный цвет с его многозначной символикой страсти, любви, огня и опасности притягивает взгляд. Сексуальность манит и сексуальность порицается.
Первое прочтение инсталляции — демонстрация «изнанки» жизни. Но это первое, не итоговое. Нужен общий контекст.
Верхний этаж – изобилие цвета и деталей. Две инсталляции из блока «Ненасытная» тоже включены в это пиршество. Огромная куколка с жемчугом, метрами тканей и декора — это ли не опредмеченное желание говорить громко, с требованием внимания?
А говорить о чем? Выставка рассказывает о желаниях, фантазиях, об искаженном и извращенном, о падениях, метаниях и надежде. Все сочно и без купюр.
Но будет большим упущением не отметить еще одну черту увиденного — ироничность. Страсть и жестокость, которые вырываются из картин, обузданы дистанцией, которую создает ирония. Что смешно — то отдалено, то держат двумя пальчиками, покручивают из стороны в сторону и посмеиваются. А где есть место смеху, там все двоится и усложняется.
Высмеивание обезоруживает и помогает указать на те черты предмета, которые обычно незаметны. Страшные сказки, искаженные фигуры...
Над чем иронизирует Нина Мурашкина? Над тем же, что и самое важное — как люди общаются, как любят, как мучат друг друга. Та, которая говорит о женщинах, их желаниях и страхах, мужчинах и отношениях, та, кто изображает интимную сторону жизни, похоже, говорит как раз этим о кое-чем неожиданном — необходимости границ и важности правильной дистанции.
Находясь в поле женских штудий, Нине не удается избежать вопросов о феминизме, о проблемах женщин в современном мире. Ее женственность не поучает, не объясняет, и, возможно, работы Нины вовсе не о феминности. Это взгляд через призму феминности, будто бы утверждая тем самым, что «да, я — женщина, я познаю этот мир в теле женщины, у меня свои смыслы, отличные от мужских, и о главном я говорю как женщина».
Если где-то происходит сбой, что-то складывается нездорово, это о неправильно выстроенных границах: об их разрушении, где они нужны или наоборот присутствии их там, где это пагубно.
Телесная близость — это не предел близости.
Теперь самое время вернуться к центральной инсталляции «I’m too shy». Женщина готова отдаться мужчине, но на самом деле отдать тело — это не все. Лицо, скрытое за юбкой, это стеснение отдаться душою. Нина критически относится к порнографии, к возвеличиванию секса. Это механика, это даже скучно... Сексуальность и притяжение — это не о половом акте.
Принадлежать партнеру, быть с ним — не пассивное состояние, это напряженная готовность раскрытых объятий. Это так желанно и так страшно.
«Я понятно рассказываю?»
В один из моментов интервью Нина увлекается, а затем, обрывая себя, спрашивает: «Я понятно рассказываю?».
Нина Мурашкина думает о будущем. Ей важно быть услышанной сейчас, но не менее важно быть способной «говорить» и потом. Ее вопрос на интервью лишь легкий штрих, возможно, и не имеющий прямой связи с намерениями художницы оставить след в искусстве, но указывающий на важность быть услышанной правильно.
Любопытно, что творчество Нины представляет диалог с канонами предыдущих эпох. Обращение к греческой, китайской, японской традициям, богатству барроковой и символичности средневековой живописи — это очень «густой» сплав культурных кодов, которые впитаны и переработаны художницей в самостоятельный материал. Это желание диалога с искусством, которое прошло испытание временем, сходится с желанием Нины тоже быть над временем.
В художнице сочетаются равнодушие к тому, как воспринимают ее творчество, с четким осознанием, что «контент должен поражать, щекотать». Художница против самоповторения, тиражирования удачных идей, всего того, что она в своем духе метко называет «мастурбацией в искусстве».
Нина — витальный художник, хотя работает с темой разрушения. Это не так-то легко соединить, ее сюжеты отпечатываются в сознании как яркие предостережения или ребусы, они способны возмутить, раздражить, вывести из зоны комфорта. Но разве человек не есть клубок страстей?
«Мое искусство любвеобильно» скажет Нина. Ну что же…
ИНТЕРВЬЮ
Нина Мурашкина. Наполняя мир прекрасным…
Ольга Красько, Анна Задорожная, Мария Варлыгина, Алена Каракуца, Виталия Щелканова, Вероника Пронякина, директор ЕЦ Наталия Иванова
О любви и значении женщины
Ольга: Скажите, пожалуйста, в ваших интервью и в вашей выставке ключевые понятия – это любовь, страсть, боль. А что такое любовь по версии Нины Мурашкиной?
Нина: Взаимная отдача. Это все-таки не когда один получает, забирает, а когда между двумя людьми создается круговое движение энергии. Когда двое соединяются в одно и движутся по кругу, приобретая и обогащая себя, не забирая. То есть они, эти двое, должны обогатить друг друга.
Ольга: И какое первозданное значение женщины? Потому что ваш главный герой – это женщина.
Нина: Ее значение – создавать прекрасное. Будь то дети, будь то, в моем случае, искусство, будь то окружение, внешний облик, сад, который она посадила. Вот, например, есть американская художница Таша Тюдор. И вот она посадила огромный сад. Она делала иллюстрации, делала формочки для сыра в виде животных – брынза не куском, а в виде животного.
Смысл женщины - в созидании, в наполнении мира прекрасным, чтобы она сияла как луна для мужчин, для всех вокруг, вдохновляла.
О Нине Мурашкиной
Ольга: Что для вас важно? Я вчера познакомилась с биографией вашего супруга, вашей биографией и понимаю, что это союз двух творческих людей. И вам нужно вдохновение, муза, человек, который бы вдохновлял, но и вы должны вдохновлять вашего спутника для того, чтобы он создавал свои скульптуры. Что для вас тяжело – найти свое вдохновение или вдохновлять?
Нина: Мне не тяжело и вообще очень легко. Мне очень легко и хорошо.
Директор ЕЦ: Нина, хорошо, когда пребываешь в гармонии сама с собой. Это сейчас, а были же ситуации, когда было нехорошо?
Нина: Был 10 лет такой период терзаний, когда есть так называемый образ Нины Мурашкиной, и на свидании от меня ждут плетку, спрашивают, где твоя плетка? А у меня плетки нет. Я абсолютно не садист. То есть создался такой образ страдательной дамочки, которая может тебя отлупить в чуланчике, к чему я абсолютно не расположена. И сейчас появился человек, который смотрит внутрь.
Ольга: Это новый образ, новая маска или это все-таки уже внутреннее ваше ощущение?
Нина: Послушайте, мне кажется, это все одно и то же. Я не знаю, что такое маска. Наверное, маска – это макияж. Вот макияж я люблю. Я думаю, что он мне подходит, без макияжа мне как-то странно. Или жестикуляция, одежда – это все настолько органично, просто это сформировалось за годы. Поэтому нельзя сказать, что я выйду за дверь от вас и буду все снимать. Началось все с Гонтарова (художник Виктор Гонтаров), он научил меня носить платья, он думал, что у женщин, которые носят брюки, обязательно должны быть волосатые ноги. И он это сообщал каждой, кто в брюках. С тех пор я ношу платья. Все мои брюки ушли первому мужу. Он в них себя прекрасно чувствовал, даже несмотря на то, что они были с цветами, с какой-то вышивкой на бедрах.
Поэтому все трансформации, которые происходят на пути женщины, это любопытно, это интересно. Главное – не сломаться и не свернуть туда, куда не надо.
Ольга: Без чего не может пройти ни один день Нины Мурашкиной?
Нина: Без красной помады, без поцелуев или мыслей о них.
Мне нужно постоянно смотреть на прекрасное, я постоянно ищу какую-то свежую кровь в искусстве, новое вдохновение. Это важно. Нужно посещать музеи, нужно выискивать такие выставки, которые будут давать тебе пищу для жизни, для творчества.
Об искусстве
Вероника: Насколько сейчас важно посещать музеи, реально соприкасаться с искусством? Или достаточно открыть монитор и будет тот же эффект?
Нина: В каком-то смысле монитор помогает, а в каком-то смысле он очень много крадет. Он крадет ауру предметов искусства. Конечно, опытный коллекционер может выбрать новую покупку чрез монитор, видя список произведений, размер, примерно представляя, как это будет живьем. Но есть и такие случаи, когда нужно делать показ – чтобы почувствовать ауру произведения. Есть что-то такое в предметах искусства неуловимое, дионисийское начало в моем случае. Когда эта пустота, если она пустующая, внутри каждого зрителя, внутри других художников должна наполняться тем, что внутри произведения. Если эта связь между произведением и зрителем находит себя, это здорово. Таким образом появляются любимые авторы.
Вот, например, о себе могу сказать: никогда не могла подумать, что я буду плакать перед картиной Марка Ротко. По репродукциям ты смотришь – квадратик, внизу прямоугольничек, все очень ярко, абстрактно. Не понятно, почему у этого художник такая большая цена. И когда ты видишь это живьем, ты не понимаешь вообще, что происходит. Я простояла возле Ротко и проплакала, хотя абстрактная живопись совершенно не входит в круг моих предпочтений.
Искусство нужно видеть и чувствовать, там есть душа, душа каждого автора, если он сам создает или хотя бы трогает в конце. Сейчас же можно взять продакшн-ассистента и потом поставить подпись – и это будет твое произведение. Но если говорить о классическом методе создания, когда сам автор создает и в конце ставит подпись, там есть его душа. И вот произведение остается живо сквозь века благодаря этому, потому что там заключается частичка духа художника, частичка духа Микеланджело, Ротко, кого угодно.
Вероника: А те произведения, которые созданы в графических редакторах, когда напрямую с живым материалом не взаимодействуешь, в них есть какая-то душа?
Нина: Есть такая профессия, как графический дизайнер. Я училась ей 5 лет, я поняла, что для меня это маловато будет. То есть там есть закон жанра – особый закон, по которому ты создаешь дизайн: будь то книга, будь то веб сайт, везде есть закон, как и в других жанрах. Мне этого было мало по причине сухости, по причине того, что нужно двигаться по определенному формату. Конечно, в дизайне тоже есть жизнь, но она гораздо холоднее, порой минималистичнее. Там ее, на мой взгляд, меньше, хотя есть совершенно улетные дизайн-проекты, от которых трепещет сердце. Это зависит от дизайнера. 
О текстах
Маша: Текст прослеживается через всю выставку, при том, что работы сами по себе достаточно говорящие. Почему вы обращаетесь к текстам и как это происходит? Может ли родиться работа из фразы или обычно вы в процессе приходите к тому, какое слово должно прозвучать?
Нина: Здесь несколько источников. Этот прием берет свое начало из эстетики гравюр 16-18 веков. Там примерно в таком же виде располагается текст, в этой же стилистике, и текст – это часто одно слово или предложение, рассказывающее, что происходит на картинке. Я подозреваю, что тогда и в моем случае тоже – это помощь зрителю. Например, когда зритель видит «Who is next?» он понимает, что будет еще следующий, нужно шевелить лапками, чтобы следующий не пришел. Или что-то в этом духе.
То есть это эстетика – ударить по щеке зрителя, чтобы до него быстрее дошло. Но также есть работы без текста. Когда они слишком избыточны, тогда текст не нужен. Но текст для меня важен. В рамках визуального творчества, когда есть еще текст, особенно для «посмертного» наследия, для исследования арт-критикам это очень помогает.
Ольга: Вы задумываетесь уже о том, как вас будут интерпретировать, когда будут исследовать?
Нина: Да, конечно. Это важно. Например, умер Гнилицкий, и у него остались дневники, у него остались тексты, которые выставили на великолепной ретроспективе. Для этого и создаются тексты художниками. Или Ван Гог. Если бы не письма, как можно было бы воссоздать его историю в книгах, фильмах? Это важно для истории искусств. Когда этого нет, нужно придумывать, напрягаться и это гораздо больший труд.
Об образах и их вербализации
Маша: Есть ли какие-то образы, которые преследуют?
Нина: Это зависит от периода жизни, от того, что терзает… Сейчас это такие летающие инфантильные дамочки над стеклянными вазами или внутри стеклянной вазы. Пять лет назад это был мужчина с пилой.
Вита: Для вас все искусство нуждается в вербализации? Всегда ли нужно его объяснять или иногда достаточно просто ощущать?
Нина: Хороший вопрос.
Лучшее искусство, когда не надо объяснять. Но в век концептуализма это очень распространенный метод – объяснять, объяснять, объяснять. Я все-таки воспитана на классических примерах, когда для меня важно визуальное, чтобы меня поразила эта красота или сильная эмоция, о которой хочет сказать художник. Без объяснений. Потом можно прочитать.
О зрителе и славе после смерти
Ольга: Кто вы представляете себе вашего идеального зрителя?
Нина: Я вообще об этом не думаю, мне это не нужно. Мои цели – это создавать, думать о зрителе – зачем? Я буду думать о зрителе, когда зритель придет выбирать работу, чтобы ее купить. Вот тогда я буду думать, что мне ему говорить, как презентовать работу.
Если я буду думать о том, как мне щадить аудиторию, пройдет очень много терзаний и всего прочего. Нет, это работа маркетинга. Если бы я создавала, например, мыло или крем для губ, тогда бы я могла думать о целевой аудитории. А здесь нет, и с каждым годом она расширяется, от детей до людей преклонных лет. Но коллекционеры должны быть готовы иметь это в коллекции, и такие люди, слава богу, есть, потому что это мой хлеб.
Нет, я не буду думать о зрителе. Я буду думать о своих идеях, о том, чтобы сделать грамотное, удачное, интересное шоу. Прежде всего, удовлетворить мое представление о прекрасном, как я это вижу. И максимум мне интересно будет мнение в первую очередь, профессиональной среды, моих близких. И если у зрителей это находит какую-то отдачу – здорово. Это же не фэшн. Хотя Александр Маккуин – я не думаю, что его коллекционные платья применимы. Коллекционные вещи рассчитаны на одноразовый перформанс и потом они стоят в музее. И у него тоже эти идеи страсти и смерти. Сейчас его уже нет, и все это продолжается, но как оно продолжится, непонятно. А в случае с художником… Когда умирает художник, и его дело не продолжает никто, это большая потеря. Я думаю, сейчас одна из моих задач – как продолжить после смерти свою деятельность.
Ольга: То есть вы хотели бы себе учеников?
Нина: Нет, не учеников. Продакшн чего-то, что можно потребить. Об этом я начинаю думать сейчас и буду думать позже.
Анна: Вы говорили, что когда творите, не думаете о зрителе. Но в то же время, вы думаете о том, как вас поймут после смерти.
Нина: Это часть работы, профессиональной деятельности.
Анна: Так все-таки вам важно быть понятой сейчас?
Нина: Да… Я могу сказать, что доходит информация.
Анна: А как вы относитесь к тому, что люди увидят не тот смысл, какой вы закладывали?
Нина: Ничего страшного, я это переживу. Главное, чтобы эти люди имели покупательную возможность. Пусть понимают, как им угодно.
Произведение живет своей жизнью. Это профессиональная черта – уметь вовремя отказаться от владения своим произведением. Я этому научилась довольно рано. Есть художники, которые и в 60 и в 70 имеют мастерскую, полностью загруженную своими работами, ко мне это не относится, у меня пустая мастерская. Почти пустая, есть несколько работ для показа, остальные все работы находят своего владельца еще до завершения или сразу после. То есть для меня важно, чтобы они отходили в хорошие руки и попадали в хорошую коллекцию.
Об учителях и украинском наследии
Ольга: Есть ли у вас учителя? Можете назвать кого-то из творческих людей, чье творчество просто вдохновило или может это конкретные люди, о которых вы можете сказать, что в какой-то степени вы их ученица.
Нина: Ну конечно, все учителя, у которых я училась. Это Виктор Гонтаров, монументалист роскошный и мастер станковой картины, мастер эпатажа, перформанса. И распития горячительных напитков.
Ольга: Он всему вас научил? И этому тоже?
Нина: Да, а как же. Виталий Куликов – это, на мой взгляд, изысканнейший мастер рисунка. У него была такая глубина и он не стеснялся и не жалел ее отдавать. Огромная библиотека, колоссальная классическая музыка. И он любил женщин, так что с ним было очень приятно беседовать.
Потом я вступаю постоянно в диалоги с мастерами, которые мне близки. Один из них – Готфрид Хельнвайн, австрийский художник, работающий с медиа-арт в публичном пространстве. Режиссеры Роберт Вилсон, который получил образование как архитектор и сейчас работает с современным театром, Андрей Жолдак, на котором я выросла здесь, в Харькове...
Вероника: В целом, важно ли себя позиционировать как художника, который принадлежит к какой-то стране?
Нина: В моем творчестве прослеживается влияние украинской фольклорной традиции, бурлеска.
Колорит опять же, он очень страстный. Например, где-то в Финляндии или в Японии, может, такое и могло произойти – развитие колорита, пластики, ритмики… Но логичнее всего, что это произошло на пути Нины Мурашкиной здесь, в Украине. Потому что, видя Марию Примаченко, Ганну Собачко, бойчукистов и в то же время учась копировать ранний итальянский ренессанс, греческую вазопись, индийскую миниатюру, японскую гравюру, все это перемешивается. Но! Украинский стержень остается, поэтому в моем случае – да. Здесь такое синтетическое повествование о том, как украинские традиции наслаиваются на другой генетический код и поэтому для исследователя это важно знать.
Я причисляю себя к украинским художникам и очень этим довольна, потому что наследие большое в Украине и нельзя его отрицать, нельзя его не любить.
