Я познакомился с ним во дворе, когда мы играли в прятки. Его звали Дима, мы были из одного подъезда. Он жил на втором, а я на шестом этаже. Когда мне было одиннадцать, а ему, может, на год больше, мы начали особенно часто общаться. Выходили после уроков на улицу, во дворе нашем стояла раньше горка и турники. Я катался, Дима качался. Тогда у него начали появляться первые мускулы, а у меня половое созревание. В общем, жизнь казалась не жизнью вовсе, а настоящим бесконечным раем, в котором я называл себя ангелом, а Диму - Иисусом. Мне казалось, что если я буду считать его Иисусом, то и любовь к нему перестанет быть запретной, грешной, неправильной.
Почти каждое воскресенье, наши родители ходили в церковь недалеко от парка, и почти всегда брали нас с собой. Во время службы Дима не стоял рядом со мной, родители становились между нами, чтобы мы не баловались. Иногда, когда мне становилось совсем скучно, я осторожно смотрел на своего друга. Утренний свет, который прорезался сквозь тусклые церковные окна каждый раз, по-особому, освещал Димино лицо, что внимательно, вдумчиво слушало батюшку.
У Димы были густые ресницы, рыжие тусклые волосы, тонкая шея с выразительным кадыком, а губы были такие, словно он их слегка прикусил, маленький лоб, на котором были смешные морщинки, когда Дима выражал изумление или грусть. Я особенно любил смотреть на него летом, когда его тонкие руки были оголены из-за рубашки с коротким рукавом, и в этом всепоглощающем солнечном свету искрился пушок на его лице, кажется, тоже рыжий.
После службы мы обычно с семьями гуляли в парке, говорили, бегали. Я очень любил это время. После церкви мне еще больше казалось, что Дима - Иисус, и я могу любить его. Как же он мог быть не Иисусом, если во время службы я только о нем и думаю.
Однажды, в конце лета, Дима пришел ко мне и сказал, что его семья переезжает в другой город, что у папы появилась другая работа. Я не скрывал своего удивления и того, как был расстроен. Я все спрашивал у Димы: куда они едут, вернутся ли, и кто теперь будет жить в их квартире, Дима сам мало что знал. Он обещал, что будет звонить с домашнего телефона после уроков, расскажет как у него дела. Мы говорили о том, что наверняка там будет много придурков и Диме придется с ними дружить, или он сам станет придурком, мы говорили про горки, церковь и холодную зиму там, на севере. Говорили, что ему надо учиться кататься на лыжах. Мы менялись наклейками с героями мультиков, деталями конструктора и даже какими-то книжками, ну, просто, на память. Когда Дима уже уходил, я остановил его, подошел совсем близко, замялся, улыбнулся, долго не мог посмотреть в глаза, а потом сказал, что люблю его и буду очень скучать. Дима посмотрел на меня тогда так внимательно, как в церкви, улыбнулся и сказал, что тоже меня любит.
Этого не может быть! Я не мог поверить! Иисус меня любит! Он любит меня!
После этого мы с Димой обнялись, он прижался к моему телу своим твердым торсом, прижался горячей щекой к моему лицу. В этот момент я не смог больше дышать, затаился словно мангуст, слегка обнял Диму, слегка прижался, но не сильно, чтобы он не почувствовал моей эрекции. Казалось мне, что вечность мы вот так стояли. Целую жизнь. А потом он ушел. Я остался один.
С тех пор, я ни разу Диму не видел. На втором этаже стали жить другие люди. С тех пор я больше не верил в Бога, почти не ходил в церковь, с Димой мы поддерживали связь только первое время. А потом все забылось, затуманилось, все прошло. В Бога я не стал снова верить, про Диму вспоминаю все реже. Но знаю, что если Иисус все-таки воскрес и живет в раю, он любит меня и непременно, иногда, помнит об этом.
Виталий Гавура
